Как я стал социалистом
Я ничуть не отступлю от истины, если скажу, что я стал социалистом
примерно таким же путем, каким язычники-тевтоны стали христианами,
социализм в меня вколотили. Во времена моего обращения я не только не
стремился к социализму, но даже противился ему. Я был очень молод и
наивен, в достаточной мере невежествен и от всего сердца слагал гимны
сильной личности, хотя никогда и не слышал о так называемом
"индивидуализме".
Я слагал гимны силе потому, что я сам был
силен. Иными словами, у меня было отличное здоровье и крепкие мускулы. И
не удивительно - ведь раннее детство я провел на ранчо в Калифорнии,
мальчиком продавал газеты на улицах западного города с прекрасным
климатом, а в юности дышал озоном бухты Сан-Франциско и Тихого океана. Я
любил жизнь на открытом воздухе, под открытым небом я работал, причем
брался за самую тяжелую работу. Не обученный никакому ремеслу, переходя
от одной случайной работы к другой, я бодро взирал на мир и считал, что
все в нем чудесно, все до конца. Повторяю, я был полон оптимизма, ибо у
меня было здоровье и сила; я не ведал ни болезней, ни слабости, ни один
хозяин не отверг бы меня, сочтя непригодным; во всякое время я мог найти
себе дело: сгребать уголь, плавать на корабле матросом, приняться за
любой физический труд.
И вот потому-то, в радостном упоении
молодостью, умея постоять за себя и в труде и в драке, я был
неудержимым индивидуалистом. И это естественно: ведь я был победителем. А
посему - справедливо или несправедливо - жизнь я называл игрой, игрой,
достойной мужчины. Для меня быть человеком значило быть мужчиной,
мужчиной с большой буквы. Идти навстречу приключениям, как мужчина,
сражаться, как мужчина, работать, как мужчина (хотя бы за плату
подростка), - вот что увлекало меня, вот что владело всем моим сердцем.
И, вглядываясь в туманные дали беспредельного будущего, я собирался
продолжать все ту же, как я именовал ее, мужскую игру, - странствовать
по жизни во всеоружии неистощимого здоровья и неслабеющих мускулов,
застрахованным от всяких бед. Да, будущее рисовалось мне беспредельным. Я
представлял себе, что так и стану без конца рыскать по свету "белокурой
бестией" Ницше и одерживать победы, упиваясь своей силой, своим
превосходством.
Что касается неудачников, больных, хилых,
старых, калек, то, признаться, я мало думал о них; я лишь смутно ощущал,
что, не случись с ними беды, каждый из них при желании был бы не хуже
меня и работал бы с таким же успехом. Несчастный случай? Но это уж
судьба, а слово судьба я тоже писал с большой буквы: от судьбы не
уйдешь. Под Ватерлоо судьба надсмеялась над Наполеоном, однако это не
умаляло моего желания стать новым Наполеоном. Да к тому же оптимизм
железного желудка, способного переваривать гвозди, оптимизм
несокрушимого здоровья, только крепнувшего от невзгод, и помыслить мне
не дозволял о том, что с моей драгоценной особой может стрястись
какая-то беда.
Надеюсь, я достаточно ясно дал понять, как я
гордился тем, что принадлежу к числу особо избранных и щедро одаренных
натур. Благородство труда - вот что пленяло меня больше всего на свете.
Еще не читая ни Карлейля, ни Киплинга, я начертал собственное евангелие
труда, перед которым меркло их евангелие. Труд - это все. Труд - это и
оправдание и спасение. Вам не понять того чувства гордости, какое
испытывал я после тяжелого дня работы, когда дело спорилось у меня в
руках. Теперь, оглядываясь назад, я и сам не понимаю этого чувства. Я
был наиболее преданным из всех наемных рабов, каких когда-либо
эксплуатировали капиталисты. Лениться или увиливать от работы на
человека, который мне платит, я считал грехом - грехом, во-первых, по
отношению к себе и, во-вторых, по отношению к хозяину. Это было, как мне
казалось, почти столь же тяжким преступлением, как измена, и столь же
позорным.
Короче говоря, мой жизнерадостный индивидуализм
был в плену у ортодоксальной буржуазной морали. Я читал буржуазные
газеты, слушал буржуазных проповедников и восторженно аплодировал
трескучим фразам буржуазных политических деятелей. Не сомневаюсь, что,
если бы обстоятельства не направили мою жизнь по другому руслу, я попал
бы в ряды профессиональных штрейкбрехеров и какой-нибудь особо активный
член профсоюза раскроил бы мне череп дубинкой и переломал руки, навсегда
оставив беспомощным калекой.
Как раз в то время я
возвратился из семимесячного плавания матросом, мне только что минуло
восемнадцать лет и я принял решение пойти бродяжить. С запада, где люди в
цене и где работа сама ищет человека, я то на крыше вагона, то на
тормозах добрался до перенаселенных рабочих центров Востока, где люди -
что пыль под колесами, где все высуня язык мечутся в поисках работы. Это
новое странствие в духе "белокурой бестии" заставило меня взглянуть на
жизнь с другой, совершенно новой точки зрения. Я уже не был пролетарием,
я, по излюбленному выражению социологов, опустился "на дно", и я был
потрясен, узнав те пути, которыми люди сюда попадают.
Я
встретил здесь самых разнообразных людей, многие из них были в прошлом
такими же молодцами, как я, такими же "белокурыми бестиями", этих
матросов, солдат, рабочих смял, искалечил, лишил человеческого облика
тяжелый труд и вечно подстерегающее несчастье, а хозяева бросили их, как
старых кляч, на произвол судьбы. Вместе с ними я обивал чужие пороги,
дрожал от стужи в товарных вагонах и городских парках. И я слушал их
рассказы: свою жизнь они начинали не хуже меня, желудки и мускулы у них
были когда-то такие же крепкие, а то и покрепче, чем у меня, однако они
заканчивали свои дни здесь, перед моими глазами, на человеческой свалке,
на дне социальной пропасти.
Я слушал их рассказы, и мозг
мой начал работать. Мне стали очень близки судьбы уличных женщин и
бездомных мужчин. Я увидел социальную пропасть так ясно, словно это был
какой-то конкретный, ощутимый предмет; глубоко внизу я видел всех этих
людей, а чуть повыше видел себя, из последних сил цепляющегося за ее
скользкие стены. Не скрою, меня охватил страх. Что будет, когда мои силы
сдадут? Когда я уже не смогу работать плечо к плечу с теми сильными
людьми, которые сейчас еще только ждут своего рождения? И тогда я дал
великую клятву. Она звучала примерно так: "Все дни своей жизни я
выполнял тяжелую физическую работу, и каждый день этой работы толкал
меня все ближе к пропасти. Я выберусь из пропасти, но выберусь не силой
своих мускулов. Я не стану больше работать физически: да поразит меня
господь, если я когда-либо вновь возьмусь за тяжелый труд, буду работать
руками больше, чем это абсолютно необходимо". С тех пор я всегда бежал
от тяжелого физического труда.
Однажды, пройдя около десяти
тысяч миль по Соединенным Штатам и Канаде, я попал к Ниагарскому
водопаду и здесь был арестован полицейским, который хотел на этом
заработать. Мне не дали и рта раскрыть в свое оправдание, тут же
приговорили к тридцати дням заключения за отсутствие постоянного
местожительства и видимых средств к существованию, надели на меня
наручники, сковали общей цепью с группой таких же горемык, как и я,
отвезли в Буффало, где определили в исправительную тюрьму округа Эри,
начисто сбрили мне волосы и пробивающиеся усы, одели в полосатую одежду
арестанта, сдали студенту-медику, который на таких, как я, учился
прививать оспу, поставили в шеренгу и принудили работать под надзором
часовых, вооруженнных винчестерами, - все это лишь за то, что я
отправился на поиски приключений в духе "белокурой бестии". О дальнейших
подробностях свидетель в своих показаниях умалчивает, он только дает
понять, что его страстный американский патриотизм с тех пор изрядно
повыветрился или, пожалуй, и совсем улетучился, во всяком случае, после
всех этих испытаний для него гораздо больше стали значить живые мужчины,
женщины и дети, чем какие-то условные границы на географической карте.
Но вернемся к моему обращению. Теперь, я полагаю, всякому видно,
что мой неудержимый индивидуализм был весьма успешно выбит из меня и что
столь же успешно в меня вколотили нечто другое. Но точно так же, как я
не знал, что был индивидуалистом, так теперь неведомо для себя я стал
социалистом, весьма далеким, конечно, от социализма научного. Я родился
заново, но, не будучи заново крещен, продолжал странствовать по свету,
стараясь понять, что же в конце концов я такое. Но вот я возвратился в
Калифорнию и засел за книги. Не помню, какую книгу я раскрыл первой, да
это, пожалуй, и неважно. Я уже был тем, чем был, и книги лишь объяснили
мне, что это такое, а именно, что я социалист. С тех пор я прочел немало
книг, но ни один экономический или логический довод, ни одно самое
убедительное свидетельство неизбежности социализма не оказало на меня
того глубокого воздействия, какое я испытал в тот день, когда впервые
увидел вокруг себя стены социальной пропасти и почувствовал, что начинаю
скользить вниз, вниз - на самое ее дно.
1903
Комментариев нет:
Отправить комментарий